В 1914 году Владимир Ленин написал проект речи, которую должен был произнести Григорий Петровский, председатель Социал-демократической рабочей фракции Государственной думы IV созыва. Петровский был известен тем, что отстаивал права украинцев на использование родного языка. В подготовленной для Петровского речи Ленин охарактеризовал запрет празднования столетнего юбилея Тараса Шевченко как меру, заставившую миллионы обывателей убедиться в том, что Российская империя – это «тюрьма народов».


При помощи этой метафоры Ленин указывал на угнетение национальных меньшинств в угоду великодержавному русскому шовинизму. Впоследствии она стала одним из расхожих клише советской пропаганды.
Так, новообразованный СССР с его «братством трудовых народов» противопоставлялся «тюрьме народов» Царской России.

Во второй половине 1930-х годов риторика братства, отсылавшая прежде всего к классовой солидарности – пролетарскому интернационализму, была вытеснена новой идеологемой «дружбы народов».
Эта идеологема, утвержденная Сталиным, определяла русских как «первый среди равных» народов СССР.
Таким образом, за первые двадцать лет существования советской власти проводимая ей национальная политика проделала путь от категорического неприятия идеи о превосходстве русских к своеобразной реставрации этой идеи в годы Большого террора.
После смерти Сталина национальная политика постоянно менялась: от расширения автономии республик к усилению власти союзного центра; от поддержки национальных языков к решениям о повышении роли русского языка. В целом, советский бюрократический аппарат стремился удерживать контроль надо всем, что относится к «национальному вопросу», и в конечном счете не справился с этой задачей.
Вместо формирования новой исторической общности под названием «советский народ» большевистский эксперимент по нациестроительству, вопреки ожиданиям его авторов, завершился появлением пятнадцати отдельных государств.
* Нациестроительство – создание национальной идентичности силами государства. Советский проект нациестроительства предполагал постепенный переход от «братства советских народов» (наций) к созданию единого «советского народа».




После того, как в декабре 1991 года СССР прекратил свое существование и РСФСР трансформировалась в Российскую федерацию, начался процесс создания гражданской нации в России. Учитывая советское наследие, этот процесс был противоречивым. В отличие от других советских республик, РСФСР де-юре была федерацией. Такие административные единицы, как автономные республики, автономные области и национальные округа, получали свои названия от групп населения, которые признавались главенствующими на этой территории, или «титульными национальностями», как их называли советские этнологи. При этом русские никогда не считались «титульной национальностью» в масштабах РСФСР — в отличие от других союзных республик, названия которых указывали на наличие в них главенствующей национальности. Но мы помним, что сталинская идеологическая конструкция 1930-х «первый среди равных» отводила русским стержневую роль в объединении народов на территории СССР. И тень этой конструкции все сильнее нависала над проектом строительства гражданской нации в постсоветской России.
Описывая в самых общих чертах изменения, которые претерпела советская, а затем российская национальная политика, мы сосредоточимся на том, какой отпечаток наложили эти изменения на процессы гражданской самоорганизации. И сформулируем новые вопросы о том, каким может быть содержание мультикультурного гражданства в России.
Эпоха революционных перемен: национальная автономия и большевистский централизм
Официальной политикой династии Романовых при Александре III была русификация. Формы дискриминации меньшинств в рамках этой политики варьировались, однако ее общим знаменателем было насильственное навязывание русского языка в делопроизводстве, образовании и издательской деятельности. При этом, родственные связи Романовых простирались далеко за пределы подвластных им территорий. Подобные процессы происходили и в других династических монархиях XIX века, которые пытались обуздать подъем революционно-демократических движений путем перехвата у них националистической повестки. Известный исследователь национализма Бенедикт Андерсон образно описывает этот процесс как натягивание «маленькой, тесной кожи нации на гигантское тело империи».
Чем больше монархия притесняла меньшинства, тем быстрее росли оппозиционные политические силы, которые отстаивали интересы жертв великорусского шовинизма. В основном это были сторонники демократизации российского государства и среди них были как общероссийские движения, так и локальные (так называемые национальные партии).
При этом они предлагали разные способы решения «национального вопроса». С известной долей условности их можно разделить на два основных принципа осуществления национальной автономии: территориальный и культурный.
Большинство настаивали на национально-территориальной автономии, то есть праве национальностей (или религиозных групп) на местное самоуправление в вопросах языковой и образовательной политики. Такая автономия может быть осуществлена как в рамках децентрализованного государства, так и через федерализацию. Наиболее радикальный вариант реализации этого принципа – отделение для создания нового государства.

Куда более необычная концепция – это национально-культурная автономия. Впервые она была сформулирована австрийскими социал-демократами – в первую очередь, Отто Бауэром.
Он предложил создать выборные «национальные союзы», которые не были бы привязаны к конкретным территориям, могли бы распоряжаться частью налогов и поддерживать на них собственные образовательные и культурные институции внутри Австро-Венгерской империи.
Среди движений, боровшихся за права меньшинств в Российской империи, концепцию Бауэра разделяли члены Бунда (Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России) и некоторые участники исламского реформистского движения джадидов.
Вскоре после октябрьского переворота большевики в качестве одного из первых основополагающих документов новой советской власти приняли Декларацию прав народов России (1917).

В ней, среди прочего, провозглашалось «право народов России на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства.
Большевики готовы были мириться с автономностью различных национально-государственных образований сначала в составе РСФСР, а затем в рамках СССР лишь до такой степени, до какой эта автономность вписывалась в логику государственного строительства, подконтрольного центральным органам управления.
Будучи одержимыми идеей «железной дисциплины», большевистские вожди всегда выступали с резкой критикой концепции национально-культурной автономии. Так, в частности, выступал Ленин в статье “Государство и революция”, ратуя за “самую решительную пропаганду и борьбу за единую, централистически-демократическую республику”. Установление «диктатуры пролетариата» не предполагало никаких форм общественной самоорганизации, способных проявить терпимость к «классово чуждым элементам».
Для того, чтобы привлечь на свою сторону различные национальные движения во время гражданской войны, большевики обещали многим из них независимое от Москвы самоуправление в рамках административно-территориальной матрицы советских республик. На деле же, после победы в гражданской войне большевики начали проводить политику содействия эмансипации угнетенных народов таким образом, чтобы контролировать ее содержание «сверху».
Эта политика, осуществлявшаяся до начала 1930-х годов, получила название «коренизация» (от слова «укоренение»). Она заключалась в том, что на управленческие позиции приглашались представители «местных национальностей», как их понимали из центра. Кроме того, центральная власть содействовала развитию национальных языков (в образовании и издательской деятельности) и культур (через создание художественных коллективов и институций).
При этом «коренизация» не предполагала свободу выбора языка в рамках школьного образования. Язык обучения зависел от того, как чиновники определяли национальность учеников.
Вот что пишет об этом историк и этнограф Юрий Слёзкин:
«По крайней мере теоретически это означало, что еврей из штетла [местечка] должен был получать образование на идише, даже если его родители предпочитали украинский язык (иврит не рассматривался), а украинка, живущая на Кубани, должна была учиться на украинском, если ученые и управленцы решали, что язык, на котором говорят ее родители – это диалект украинского, а не русского…».
Далее Слёзкин оговаривается, что на практике во многих регионах СССР этот подход невозможно было успешно реализовать. Но показательна сама логика, согласно которой бюрократический аппарат лучше знает, в чем состоят культурные и языковые потребности советских граждан, чем они сами.
Как мы могли убедиться, советская политика выравнивания положения угнетенных меньшинств (affirmative action) была подчинена «вертикальной» (командно-административной) и территориальной логике. Одно время существовали и условно-«горизонтальные» структуры — так называемые национальные секции при ВКП(б). Они должны были контролировать пропаганду коммунистической идеологии и социалистического образа жизни на национальных языках при разного рода учреждениях по всему СССР.
Однако в начале тридцатых годов большинство таких горизонтальных форм были подавлены. Еврейская секция была расформирована в 1930 году, а многие ее активисты репрессированы во время Большого террора. Еще раньше, в 1928 году, аналогичная участь постигла Всероссийский конгресс цыган, представлявший собой добровольное объединение цыганских комсомольских активистов, контролируемое при этом НКВД.

«Продвижение» советских цыган в конце 1930-х, по сути, свелось к официально санкционированным советской властью культурным практикам — к музыке и танцам.
Это в немалой степени способствовало усилению и без того распространенной экзотизации цыган, а также бытовой дискриминации при отсутствии дееспособных институтов защиты их прав.
Сворачивание политики коренизации было частью общей тенденции централизации на рубеже 1920-х – 1930-х годов. Но кроме того, изменение курса национальной политики было вызвано возникшей в ЦК ВКП(б) паникой по поводу «перехода на националистические позиции» украинских коммунистов.

Показательные процессы над украинскими партийными и культурными деятелями, начавшиеся в 1933 году, были первыми в череде репрессий, которые прокатились по всему СССР. Их жертвами стали многие строители национальных советских республик, в свое время примкнувших к большевикам.
И на смену коренизации, нацеленной на избавление от великодержавного русского шовинизма, приходит сталинская «дружба народов», наделившая русских символическим статусом «первых среди равных».
Дружба народов в рамках советского тоталитаризма: между официозом и повседневностью
Идеология модерности предполагает универсальное движение истории от «отсталости» к «прогрессу» и обесценивает все формы жизни, которые ему препятствуют. Деколониальная исследовательница Мадина Тлостанова отмечает, что у этой идеологии в XX веке были два воплощения. Одно – капиталистическое по экономике и либеральное в плане управления, а другое – социалистическое и государственническое. Одержимость большевиков модернизацией в русле второй модели — социализм и государственничество — порождала многочисленные противоречия, в том числе, в национальной политике.
С одной стороны, большевики оправдывали подъем национального сознания угнетенных империей «малых наций». Их национализм виделся как антиколониальное явление и необходимая фаза на пути к демократизации. С другой стороны, абсолютно колониальное разделение советских национальностей на «развитые западные» и «культурно отсталые восточные» приводили к мерам по «выравниванию» их положения.
С одной стороны, до начала 1930-х годов была распространена резкая критика восприятия национальных культур как экзотики, с другой – культивировались фольклорные культурные формы как проявление подлинной «народности» после принятия Сталинской конституции в 1936 году.
При этом культурные явления, которые считались подлинно народными, зачастую должны были облекаться в формы европейского «высокого» искусства – балет, оперу, симфонию, роман и т.д. В конечном счете утвердившаяся в конце 1930-х сталинская конструкция «дружбы народов» стандартизировала проявления национальных культур. Любые формы, представляющие альтернативу европоцентричной модерности, были исключены. Прежде всего, те из них, что имели отсылки к религии.
Парадокс состоит в том, что проектирование всех советских «национальных культур» по одним и тем же лекалам, сопровождалось идеей, что национальность – это отличительное свойство, данное каждому человеку от рождения. В немалой степени эта идея укреплялись за счет введенной в 1932 году паспортной системы, согласно которой советские граждане «наследовали» национальность по отцовской линии. Лишь после 1974 года при получении паспорта можно было выбирать национальность отца или матери, чтобы указать ее как собственную. Бюрократическая система учета населения тем самым устраняла возможность гибридной самоидентификации.
При этом, согласно этой доктрине, стирание национальных границ должно было произойти как бы само собой – как закономерный результат исторического развития, ведущего к построению коммунистического общества.
Обратной стороной восхваления «дружбы народов» в сталинскую эпоху были самые мрачные проявления переноса индивидуальных качеств на национальные общности. Речь идет прежде всего о репрессивных кампаниях против людей, чья так называемая историческая родина находилась за пределами СССР. Так, в годы Большого террора происходили массовые аресты по подозрению в шпионаже и диверсиях в силу национального происхождения. Из приграничных районов депортировали тех, кто считался нелояльными в свете потенциальной военной угрозы: поляков, немцев, финнов, курдов, корейцев, иранцев.
В годы Второй мировой войны использовалась официальная формулировка «провинившиеся народы», которой сначала оправдывались тотальные превентивные депортации (1941–1942), а затем «депортации возмездия» (1943–1944). Вина и ответственность за реальные и гипотетические преступления отдельных индивидов против советской власти тем самым возлагались на целые народы.
После смерти Сталина, в годы правления Хрущева, предпринимались попытки переставить акценты в управлении многообразием таким образом, чтобы утвердить постепенное слияние советских национальностей в новую историческую общность – советский народ. Одновременно в условиях обостряющейся Холодной войны идеологема «дружба народов» приобретает все более отчетливое внешнее измерение – CCCР стремится зарекомендовать себя в качестве верного союзника антиколониальных движений.
Однако мало кто говорил в те годы о колониальном устройстве самого советского государства с его неизменным вертикальным разделением «центра» и «периферии» (за исключением редких случаев). Такая постановка вопроса будет характерной для национальных диссидентских движений, а на открытой политической сцене появится лишь в период перестройки.
Брежневская национальная политика восстановила некоторые элементы «коренизации», чтобы удержать баланс между интересами Москвы и республиканских элит. Однако это едва ли изменило сложившуюся при Сталине конфигурацию.
Национальности продолжали мыслиться как само собой разумеющиеся, естественные сущности. Русские изображались как наиболее «развитый» и «модернизированный» народ. Символический статус конкретного человека и его карьерные возможности во многом зависели от иерархии национальностей.
Так, в крупных советских городах существовала практика временного найма на промышленные предприятия людей из других регионов, что не позволяло им селиться в этих городах на постоянной основе («лимит прописки»). Из-за этого в Москве и Ленинграде сложились стереотипы о таких рабочих, которые имели более низкий социальный статус по сравнению с «местными жителями». Их пренебрежительно называли «лимитчиками».
В особенно незавидном положении оказывались те, кто приезжал работать в Москву и Ленинград из южных советских республик. Их социальные отличия — они были заняты в непривлекательных для «местного» населения профессиях— накладывалась на инаковость в принятых обществом категориях национальностей. В совокупности эти факторы порождали шовинистические бытовые стереотипы, столь распространенные и в сегодняшней России.
Постсоветская Россия: от проекта гражданской нации к национализирующемуся государству
Чтобы подвести марксистскую теоретическую базу под политику пестования национальных различий, Сталин в свое время изобрел формулу «национальные по форме и социалистические по содержанию культуры народов СССР». С началом горбачевской перестройки, когда «социалистическое содержание» подверглось сомнению, язык национальных различий оказался самым доступным средством выражения недовольства, накопившихся за годы советской власти. В разных точках СССР в последние годы его существования разгорелись конфликты, многие из которых осмыслялись в этнических терминах.

После распада Советского союза центральная власть новообразованной Российской Федерации столкнулась с необходимостью ведения переговоров со многими региональными элитами по поводу степени их автономии. В тех случаях, когда запрос на автономию превращался в требование национальной независимости, ситуация приобретала наиболее драматический характер. Трагедией она обернулась в провозгласившей независимость Чеченской Республике, куда по указу Ельцина были введены войска в декабре 1994 года.
В этих условиях национальная политика РФ носила по больше части реактивный характер, то есть, власти старались выработать способы реагирования на политизацию национальной идентичности. При этом она во многом оставалась в плену противоречий, доставшихся в наследство от СССР.
Исследователи политики культурного многообразия Владимир Малахов и Александр Осипов характеризуют эти противоречия следующим образом:
«В официальной риторике позднесоветского времени утверждалось равенство граждан независимо от их этнической принадлежности, однако оно уравновешивалось такими «фигурами», как самоопределение и суверенитет этнических наций; более того, до сих пор остается непонятным, как предполагалось реализовывать равенство индивидов в условиях символической иерархии этнических групп – когда одни группы, вроде бы, «равнее» других. Эта система характеризовалась разрывом между риторикой власти и ее действиями. Официальные тропы, основанные на идеях групповых прав, не означали, что допускается какая-либо несанкционированная, тем более коллективная активность на этнической почве».
Попытаемся разобраться, как национальная политика 1990-х годов пыталась решать две обозначенных авторами проблемы: 1) выстраивания баланса между индивидуальными и групповыми правами и 2) регламентации общественной деятельности на основе национальной принадлежности.
В июне 1996 года были приняты два важных документа – Концепция государственной национальной политики РФ и Федеральный закон о национально-культурной автономии.
Концепция государственной национальной политики имела прежде всего символическое значение, поскольку отражала бурные дискуссии о принципах, на которых должна строиться российская нация после распада СССР.
Одна позиция в этой дискуссии состояла в том, что российская нация должна интерпретироваться в политическом ключе – как сообщество всех граждан РФ, этническое происхождение которых не имеет значения, в отличие от слова «россияне». Наиболее ярким выразителем этой позиции был антрополог Валерий Тишков, занимавший в 1992 году пост председателя Государственного комитета по делам национальностей.
Альтернативная точка зрения, которую олицетворял будущий министр национальной политики Рамазан Абдулатипов, была в том, что отказ от этнических терминов приведет к закреплению превосходства этнических русских над остальными национальностями. В итоге принятая Концепция была выстроена в логике «примирения» двух этих позиций, что обернулось ее крайне эклектичным и противоречивым характером. Вот что пишет об этом Владимир Малахов:
«Так, в тексте «Концепции» несложно вычленить пассажи, появлением которых мы обязаны В. Тишкову, с одной стороны, и Р. Абдулатипову, с другой. Заслугой первого является то, что в «Концепцию» перенесены базисные положения Конституции <…> Это, в частности, положения о равенстве граждан перед законом — независимо от их «расы, национальности, языка, отношения к религии, принадлежности к социальным группам и общественным объединениям», о запрете «любых форм ограничения прав граждан по признакам социальной, расовой, национальной, языковой или религиозной принадлежности», а также такая важная норма, как «право каждого гражданина определять и указывать свою национальную принадлежность без всякого принуждения». Под влиянием же Абдулатипова в текст «Концепции» попали положения о «сотрудничестве народов», «объединяющей роли русского народа», «этнических россиянах»…»
Что касается закона о национально-культурной автономии, то замысел его авторов состоял в следующем. Закон должен был регламентировать институциональные формы, в рамках которых граждане России смогут отстаивать «интересы, связанные с их этническим происхождением языком и культурой».
Новизна закона состояла в том, что стало возможным отстаивание коллективных прав вне привязки к территориям, как они сложились в рамках советской административной системы. Однако в результате национально-культурные автономии столкнулись с еще бóльшими ограничениями, чем другие общественные организации.
Длящийся уже почти четверть века период путинского правления охарактеризовался двумя тенденциями: перераспределением властных полномочий в пользу федерального центра (хоть и с небольшими уступками, касающимися возвращения прямых выборов глав регионов в 2012 году); а также усиливающимся наступлением на все формы общественной самоорганизации, которые способны противодействовать политике Кремля.
Централизация обернулась последовательным лишением региональных властей возможности определять содержание образовательной деятельности. Кульминацией этого процесса стало принятие в 2018 году поправок к Закону об образовании. Согласно этим поправкам, изучение государственных языков помимо русского в национальных республиках РФ перестало быть обязательным. Такая мера по русификации образования вызвала бурный всплеск недовольства в Татарстане. Причем, не только среди республиканских чиновников и парламентариев. Этнические активисты начали предпринимать различные солидарные действия, восприняв поправки в Закон об образовании еще на стадии их обсуждения как обесценивание национальных культур и языков.
Онлайн-мобилизация этих активистов в Татарстане, в свою очередь, вдохновила аналогичные проявления гражданской активности в некоторых других республиках РФ.


Скриншоты видео 2023 года из казанского лицея с репетиции под песню Шамана “Я русский”. Видео стало поводом для скандала: учительница заставляла учеников поднимать руки на словах “я русский” и предлагала эмигрировать тем, что не считает себя русскими. Источник: паблик “Татароязычные родители”, https://vk.com/telemtatar
При этом почти любой активизм, проблематизирующий колониальное устройство российского государства, находится в последние годы под угрозой репрессивного применения законов об экстремизме и призывах к сепаратизму – в особенности после начала полномасштабного вторжения российских войск в Украину. По сути, единственная относительно безопасная ниша для общественной организации на ниве этничности – это участие в деятельности государственных культурных учреждений вроде Домов дружбы народов.
Эта деятельность направлена по большей части на то, чтобы продемонстрировать беспроблемный характер культурного многообразия в РФ в духе советских торжественных мероприятий, посвященных «дружбе народов».
Эти мероприятия построены на использовании экзотизированных стереотипных образов национальных культур. В контексте усиления авторитарных тенденций, которые наглядно проявили себя в поправках к Конституции РФ 2020 года, весьма показательным было появление в них пассажа о русском языке как о «языке государствообразующего народа». Уже упомянутые нами Владимир Малахов и Александр Осипов интерпретируют этот символический жест как симптом общего сдвига от гражданского понимания нации в сторону этнического.
Вместо заключения
Мы не будем спешить с выводами, предлагая воспринимать настоящий текст как потенциальную отправную точку для последующих дискуссий об уроках истории (пост)советской национальной политики. Попробуем сформулировать несколько основных вопросов о том, что эти уроки могут значить для будущего гражданского общества.
— Какая стратегия защиты от дискриминации более эффективна: 1) групповое обособление за счет обретения автономии на (не)территориальной основе; или 2) борьба за то, чтобы сделать общегражданские институты (образование и культуру) более открытыми к многообразию? В каких случаях две эти стратегии дополняют друг друга, а когда они становятся взаимоисключающими?
— Возможна ли эффективная защита прав тех, кого принято относить к коренным народам, вне привязки определенной территории к «титульной национальности»? Возможно ли выйти за рамки (пост)советской системы знаний и при этом не воспроизводить логику присвоения земли теми или иными социальными группами?
— Возможно ли вести разговор о реальной, а не имитационной федеративной модели распределения власти в России, не сводя его к «национальному вопросу»?
— Необходима ли «национально-культурная автономия» как особая форма общественной организации, чтобы отстаивать права на культурную самобытность на нетерриторальной основе? Как обеспечить право на нетерриторальную автономию и при этом не воспроизводить механизм бюрократического приписывания индивидам их национальной принадлежности?
— Справедливо ли мнение о том, что раз государственные институции, ответственные за «менеджмент» культурного многообразия в России, несут на себе отпечаток советской политики «дружбы народов», то они в принципе не пригодны для преодоления дискриминации по национальному признаку? Или же некоторые сценарии презентации культурного многообразия, доставшиеся в наследство от СССР и потому знакомые многим людям в соответствующих странах, все же подлежат реформированию и гуманизации?
Список литературы
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева. Москва, 2016.
Кривенький В.В., Постников Н.Д., Смирнова М.И. Политические партии России: история и современность. Москва, 2000.
Ленин В.И. Государство и революция. Пг., 1918
Малахов В.С., Осипов А.Г. Динамика этнокультурной политики в России, Казахстане и Украине: отложенная «национализация»? // Мир России. 2021. No 2, C. 26-47
Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923–1939. Москва, 2011
Нам И.В. Национальная программа Бунда: Коррективы 1917 года // Вестн. Том. гос. ун-та. Томск, 2003. C. 83-88
Настоящее и будущее «национальной политики» в России // Прогнозис: журнал о будущем. № 3 (7). Осень 2006. С. 144-15
Осипов А. Национально-культурная автономия. Идеи, решения, институты. СПб.: ЦНСИ, 2004
Полян П. Не по своей воле: история и география принудительных миграций в СССР. Москва, ОГИ, 2001
Dunlop, J. Minority Ethnic Mobilization in the Russian Federation. Perspectives on Politics. 2. 2003, p. 867 — 868. 10.1017/S1537592704570585.
Fowkes, B. The National Question in the Soviet Union under Leonid Brezhnev: Policy and Response. In: Bacon, E., Sandle, M. (eds) Brezhnev Reconsidered. Studies in Russian and East European History and Society. Palgrave Macmillan, London, 2002. https://doi.org/10.1057/9780230501089_4
Isabelle R.K. “The Art of Nation-building: National Culture and Soviet Politics in Stalin-era Azerbaijan and Other Minority Republics” (PhD diss., Georgetown University), 2017, 21, http://hdl.handle.net/10822/1047813
Kalinovsky A.M. Laboratory of Socialist Development: Cold War Politics and Decolonization in Soviet Tajikistan. Ithaca: Cornell University Press, 2018. https://muse.jhu.edu/book/58407.
Kalinovsky, A.M. “Writing the Soviet South into the History of the Cold War and Decolonization”, in J. Mark, A.M. Kalinovsky, S. Marung Alternative GlobalizationsBook subtitleEastern Europe and the Post-Colonial World, Bloomington : Indiana University Press, 2020, p. 189-208
Kamp M. “Debating Sharia: The 1917 Muslim Women’s Congress in Russia.” Journal of Women’s History, 2015, p. 13-37.
Martin T. Modernization or Neo-traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism. In: Hoffmann, D.L., Kotsonis, Y. (eds) Russian Modernity. Palgrave Macmillan, London, 2002, p.161–182. https://doi.org/10.1057/9780230288126_8
Marushiakova, Popov, Vesselin. “Between Two Epochs: Gypsy/Roma Movement in the Soviet Union and in the Post-Soviet Space”, In M Slavkova, M Maeva, R Popov & Y Erolova (eds), Between the Worlds: People, Spaces and Rituals. Between the Worlds: People, Spaces and Rituals, vol. 1, Paradigma Publishing House, Sofia, 2019, p. 202-234
Osipov A. “National Cultural Autonomy in Russia: A Case of Symbolic Law”, In: Review of Central and East European Law, Volume 35: Issue 1, 2010, p. 27–57
Sahadeo, J. Druzhba Narodov or second-class citizenship? Soviet Asian migrants in a post-colonial world. Central Asian Survey, 26(4), 2007, p. 559–579. https://doi.org/10.1080/02634930802018463
Sahadeo, J. Voices from the Soviet Edge: Southern Migrants in Leningrad and Moscow. Cornell University Press, 2019 http://www.jstor.org/stable/10.7591/j.ctvfc53xb.
Shiro, H. Nationalities Policy in the Brezhnev Era: The Case of Deported Nations, In Uyama T. (ed.) Empire, Islam, and Politics in Central Eurasia. (Slavic Eurasian Studies No.14, Slavic Research Center, Hokkaido University, Sapporo, Japan), p. 221-246, 2007
Simon M., Kokoeva N., Slinko Y. Russia’s nationalities policy and the country’s Central Asian residents’ identity-based activities. Dialectical Anthropology 47, 2023, p. 109–121. https://doi.org/10.1007/s10624-022-09669-2
Slezkine Y. “The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism.” Slavic Review 53, no. 2, 1994, p. 414–52. https://doi.org/10.2307/2501300.
Titov A. “The 1961 Party Programme and the fate of Khrushchev’s reforms”, in Soviet State and Society Under Nikita Khrushchev, Routledge, 2009
Yusupova G. How Does the Politics of Fear in Russia Work? The Case of Social Mobilisation in Support of Minority Languages. Europe-Asia Studies, 74(4), 2021, p. 620–641. https://doi.org/10.1080/09668136.2021.1965094