Главный урок истории — урок свободы

Текст:

Опубликовано: 

Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения.

Александр Пушкин. «О втором томе «Истории русского народа» Полевого». 1830.

Мысль Александра Сергеевича была по тому времени чрезвычайно актуальной. Ровно в том же 1830 году во Франции вышел из печати первый том «Курса позитивной философии» французского социолога Огюста Конта. Автор обещал доказать, что «существуют законы развития общества, столь же определенные, как и законы падения камня». В то время люди, глядя на очевидные успехи естествознания, верили, что законы истории имеют ту же природу, что и законы физики, и что они вот-вот будут найдены. Однако никаких законов истории в этом смысле обнаружить не удавалось, и в конце XIX столетия возникли обоснованные сомнения в том, что они вообще существуют.

На рубеже веков широкое распространение получила точка зрения, расширившая понимание науки таким образом, чтобы она включала в себя историю, однако в особом качестве — науки, не претендующей на открытие законов. Немецкий философ Вильгельм Виндельбанд и его ученик Генрих Риккерт разделили все науки на «номотетические» (устанавливающие законы) и «идеографические» (описывающие уникальные явления). Делу это помогло не слишком, поскольку на протяжении XX века «описательные» науки практически исчезли: биология, география, лингвистика и медицина, долго числившиеся таковыми, превратились в точные науки. История должна была в этой логике или утратить статус науки или найти наконец, подобающие ей законы.

Сложность заключалась в том, что прежде наиболее авторитетный претендент на роль всеобщего закона истории — концепт поступательного прогресса, то есть восхождения человечества от низших форм организации к высшим (включая марксистскую схему «естественно-исторической» смены общественно-экономических формаций) — совершенно утратил научный статус на фоне очевидного впадения значительной части человечества в дикость во время Первой мировой войны.

Поэтому в 1927 году авторитетнейший социолог Питирим Сорокин призвал обществоведов обратиться назад и попристальнее присмотреться к циклическим процессам. Идея исторических циклов имеет почтенную древность. Еще во II веке до рождества Христова ученый грек Полибий из Мегалополя попытался в своей «Всемирной истории» представить ее постоянной круговертью вырождающихся форм правления: «Когда царское управление переходит в соответствующую ему по природе извращенную форму, то есть в тиранию, тогда в свою очередь на развалинах этой последней вырастает аристократия. Когда затем и аристократия выродится по закону природы в олигархию и разгневанный народ выместит обиды правителей, тогда нарождается демократия. Необузданность народной массы и пренебрежение к законам порождает с течением времени охлократию», которая сменяется опять монархией и так далее по бесконечному кругу. Впрочем, ни древний Рим, ни государства, пришедшие ему на смену, не последовали полибиевской схеме, и ее пришлось из научного обихода изъять. Сорокин предложил добрую сотню новых претендентов на звание постоянного или хотя бы нерегулярного цикла, но ни один из них продолжения не имел, и все они ныне прочно забыты.

Другой новый претендент на место исторического закона пришел из области биологии. В 1918 году явилась в свет наделавшая большого шума книга немецкого историософа Освальда Шпенглера, предложившего рассматривать человеческие общества как подобия биологических организмов, которые рождаются, живут и умирают. Позднее англичанин Арнольд Тойнби развил эту идею в фундаментальном труде о «теории локальных цивилизаций», составившем 12 объемистых томов (первый вышел в 1934 году). Концепция Тойнби после долгого обсуждения и исследования была наукой отвергнута. По двум главным основаниям. Во-первых, в виду неопределенности понятия «цивилизации», поскольку это звание присваивалось самым разным социальным группам — то этническим, то религиозным, то государственным, то территориальным и др. — что не позволяет их даже пересчитать (у Шпенглера их 8, у Тойнби — 21, их последователи также не могут сойтись на определенной цифре). Во-вторых, более детальные исследования показали, что те общественные институты (формы семьи и собственности, организации власти, способы социализации и воспитания детей и т.п.), которые по мысли сторонников цивилизационной доктрины, составляют особенность каждой такой общности и свойственны только ей, вовсе не существуют в качестве таких связных изолированных пучков. Они подобно биологическим генам меняют частотность от одной популяции к другой, но никогда не обнаруживаются в виде неразрывного «букета». Без большого преувеличения можно сказать, что цивилизационный подход к истории был отвергнут наукой по тем же основаниям, что и теория рас с развитием современной генетики.

Поиски продолжаются, но пока что все, что сколько-нибудь основательно претендовало на звание научного «исторического закона», является результатом работы ученых в смежных обществоведческих дисциплинах, прежде всего в экономике и социологии. Наличие в развитии общества некоторых социологических закономерностей, имеющих по большей части вероятностный характер, отрицать невозможно, но они совершенно не способны выполнить роль общего закона истории, если понимать под ней, как собственно и понимают историки, целесообразную деятельность человека в прошлом.

По той причине, что история — поле деятельности человека, который обладает не только разумом, но и свободой воли. В силу этой свободы никакая последовательность исторических событий не представляет собой «процесса», подчиняющегося закономерности, которая хотя бы отдаленно напоминала законы, действующие в природе. Общий ход истории, как заметил французский историк Антуан Курно, правильнее уподоблять шахматной партии, где каждый новый ход — результат свободного выбора игрока. Мы можем постараться понять его мотивы (собственно, в этом и состоит главная задача историка), но не можем сформулировать общий закон развития партии и предсказать ее результат. Игрок свободен в тех пределах, которые диктует ему позиция, также являющаяся результатом предшествовавшего свободного выбора, а не какой-либо закономерности.

Более того, у каждой эпохи свое понимание этих обстоятельств образа действия. И это единственный неоспоримый вывод, к которому пришла историческая наука, пройдя за последние полтора столетия через множество искушений и соблазнов. Урок истории — это урок свободы. Урок, усвоенный еще в глубокой древности. Именно это имел в виду апостол Павел, когда писал единоверцам: «К свободе призваны вы, братия!» (Гал. 5:13).

Свобода — это возможность выбора. Даже у самой незамысловатой шахматной позиции есть несколько продолжений. Жизнь человеческого общества гораздо богаче вариантами. Исторический выбор мы делаем ежедневно, подчас совершенно этого не сознавая. Иногда только весьма отдаленные последствия могут прояснить все значение сделанного некогда шага. Но всегда наш выбор диктуется образом желательного будущего. В любом сообществе людей постоянно идет эта конкурентная борьба между разными проектами будущего.
В ходе этой борьбы довольно часто общественные системы оказываются в состоянии неустойчивого равновесия, и тогда выбор немногочисленной, но энергичной группы (и даже одного человека!) может существенно изменить траекторию движения всего сообщества. Или, наоборот, повседневная деятельность множества «обычных» людей, преследующих собственные, часто мелкие и сиюминутные, цели, сдвигает общество в ту или иную сторону, вопреки замыслам могущественных государей и великих реформаторов.

В этом смысле история представляет собой длинную цепочку развилок (в научной литературе для их обозначения пользуются специальным термином «точки бифуркации»). Каждый акт выбора отодвигает в тень нереализованные, потенциальные возможности, набор которых, существовавший на момент совершения выбора, по прошествии времени часто уже с трудом поддается реконструкции. Однако без понимания этих альтернатив мы просто не можем с уверенностью сказать, что собственно произошло, то есть лишаемся понимания смысла истории.

Гораздо проще и удобнее описывать только пройденный обществом путь, не задумываясь о том, какими ответвлениями и почему оно пренебрегло в цепочке развилок. Но при таком подходе неизбежно возникает иллюзия «фатально предопределенной» истории, для описания мистического механизма которой недобросовестные публицисты и пропагандисты и пользуются метафорами «божьего промысла», «национальной судьбы» и проч. Историю этого типа любят авторитарные власти, поскольку такая история служит обоснованием если не их «исторической прогрессивности», то уж по меньшей мере — «исторической неизбежности».

История «допущенных и рекомендованных» авторитарных учебников, не знает «сослагательного наклонения», поскольку служит оправданием торжествующего на данный момент властного «проекта будущего». Ее задача — воспитать гордость «героическими деяниями предков». Овладение этой историей — безусловная добродетель верноподданного, готового малодушно передоверить власти строительство будущего. Понимать обстоятельства и мотивы выбора предков (нередко совершавших деяния, гордиться которыми затруднительно) — добродетель гражданина, готового действовать сознательно и свободно.